Газета «Правда»: Воспоминания из детства известного русского писателя Юрия Бондарева

25 декабря газета «Правда» опубликовала воспоминания известного русского писателя Юрия Бондарева. 

Где они?

Сквозь насыщенную свою жизнь, сквозь множества встреч, знакомств, разочарований, прощаний, сквозь гигантскую толщу войны и необъятный послевоенный мир почему-то в эту бессонную ночь вспоминаю Дом пионеров, кружок московских школьников, влюбленных в литературу, и, вспоминая, отрывочно помню, как мы, мальчишки, читали тогда друг другу свои сочинения. Меня очаровал в одну из встреч автор маленького рассказа, который, кажется, назывался «На Чусовой»,— рассказа о бархатной теплой ночи на Урале, на волшебной реке Чусовой, о таинственной рыбной ловле острогой с лодки при завораживающем свете горящих над ночной водой головешек. Где он, автор этого чудесного рассказа?

И я спрашиваю себя: жив ли автор повести «Яшка Волчков», прочитанной нам однажды прямо из школьной тетради косматоволосым восьмиклассником? Помню страницы, когда Яшка просыпается морозным утром и видит кипящий чайник на столе, белый парок из носика, окно в солнечно-серебряных росписях сказочного инея, уют теплой комнаты, в углу, потрескивая поленьями, топится голландка с открытой дверцей, чтобы было еще теплей... Кто автор этой повести? Мы были одногодки. Его фамилия смутно проступает в памяти... Пирогов? Где он? Пощадила ли его война? Погиб под Москвой? Под Сталинградом?

Сколько же талантов не вернулось из огненной купели России!

Моя радость

Мне вспомнился старый, душный от людской тесноты вагон, в котором мы возвращались из украинского городка в Москву после поездки к больной матери моей жены.

Наша трехлетняя дочь спала в углу холодной полки, укутанная в серую кроличью шубку, а мы с женой молча сидели у ее ног и тревожно ждали, когда поезд наконец подойдет к Киевскому вокзалу.

Помню взбалмошных послевоенных пассажиров в проходе вагона, крикливые голоса в тамбуре, кучи чемоданов, узлов, ящиков, чужих недобрых лиц. Я взял левой рукой чемодан, правой поднял на руки дочь, она не проснулась. Только тихонько вздохнула под капюшоном, и я двинулся к выходу, сказав жене, чтобы она шла позади.

В тамбуре было сущее столпотворение, я едва сумел продвинуться к ступенькам и тут понял, что не сумею спуститься с чемоданом и дочерью на платформу, бурно кишевшую народом.

— Держи крепче дочь, — сказал я жене, защищаясь локтями от толпы. — Я спущусь, а ты подашь ее мне. Только осторожно...

И был тогда в этой толчее, в этой несуразности какой-то дикой спешки лишь один момент, который я запомнил на всю жизнь, как неповторимо счастливый момент отцовской любви к маленькому беззащитно спящему существу, которое было моей дочерью.

Жена стала подавать мне дочь, так и не проснувшуюся, со склоненной в капюшоне головкой набок. Шубка ее почему-то расстегнулась, а ручонки оставались в длинных рукавах, и я увидел беспомощное, вытянутое ко мне ее тельце, ее ножки в ботиках, и у меня мелькнула мысль, что сейчас умру от отчаянного чувства любви к этой родной незащищенности самого близкого мне существа, дороже которого не было ничего на земле. И я схватил ее тельце в теплой расстегнутой шубке и так крепко, защищающе прижал к себе, что она во сне заплакала. И я едва сумел только выговорить:

— Я с тобой, моя радость...

Нечто единое

Подаренный моей шестилетней дочери котенок, нрава веселого, игривого, был похож на озорно прыгающий комок серебристого снега. Мы сразу приняли его в члены семьи, и моя дочь с ласковой торжественно-стью дала ему прозвище Беленький чертушка.

Но в тот вечер Беленький лежал в тени кухонного стола около тазика, по-детски беспомощно опустив лапки в воду. У него был жар. Его трясла дрожь, белая мордочка толчками клонилась к воде, а он, словно через силу преодолевая слабость, пытался поднять голову — и это человеческое движение поразило меня.

В кухне было полутемно. Я зажег спичку. Он посмотрел на огонь тоскливо, безразлично и, как человек, уставший от страданий и уже ненужного внимания, медленно отвернулся.

— Беленький,— позвала дочь нежно и жалобно,— ну, пожалуйста, взгляни на меня, хороший мой, пожалуйста...

Беленький не пошевелился, не отозвался на ее зов, как обычно, ожидая ласки, озорной игры, и мне показалось в этой его неподвижности обреченная покорность, неизбежность и вместе безразличие ко всему.

Раз в жизни я видел в госпитале под Сталинградом предсмертную покорность умирающего солдата, соседа по палате. Он с почти неслышным стоном тихонько повернул голову к стене, как я потом понял, чтобы не видели его лица, и не сказал ни слова в ответ на мой встревоженно окликнувший голос после внезапного безмолвия в палате.

И я думаю сейчас: что ж, наверное, все судьбоносные начала и концы в неразгаданном поднебесном мире предопределенно и близко связаны — и страдания, и любовь, и страх, и смерть. Но есть в этой тайне неизъяснимо единое, подчиненное вселенски общей воле, что живет вечно.

И помню я следующее утро: Беленький безжизненно лежал возле стола, и его незакрытые глаза, уже глядевшие в оставленный им мир, были совершенно голубые, точно странные неземные цветы. Перед Беленьким на корточках сидела моя дочь и тихо плакала, гладя ладошкой мертвую шерстку. И почему-то ясно представилось, как однажды я взял его на руки, перепуганного, откуда-то стремглав прибежавшего со двора; сердце его билось, будто колотушка стучала мне в ладонь. Так же от страха стучало мне в грудь и сердце моей маленькой дочери, когда, прижимая к себе, я поздно ночью нес ее от электрички через мрачно шумящий осенний лес к даче.

Юрий БОНДАРЕВ.